Три страны света - Страница 151

151

– Так, стало, она нас за бесов приняла? – заметил Тарас.

– А вы ее за лешего – круговая порука, – с хохотом отвечал Никита. – Ну, ведьма, – прибавил он, тормоша старуху, которая силилась освободиться. – Рада, что бесов вызвала? Гиш! Гиш! Гиш! – дразнил он ведьму?

Ведьма забормотала.

– И как она забралась сюда? – продолжал Степан. – Прежде и она сюда ходить боялась. Видно, теперь совсем рехнулась.

– Куда ни шло, – сказал Никита, – что вы испугались, а то худо, что она, проклятая, нас сбила с толку. Мы, как увидали, что у вас по головам человек ходит, да услыхали крики (а она, шальная, так орет, словно сто человек), так и воротились… думали, что уж на вас камчадалы напали.

– Так вы так ничего и не узнали?

– Где узнать! Мы было только начали спускаться с горы. Знаете что, братцы! Ждать хуже будет; теперь, коли на нас и нападут еретики, так, может, их еще немного, отобьемся; а больше ждать будем – больше их наберется; тогда отсюда не выдерешься. Пойдемте-ка, пока ночь; нам ведь только с горы удрать да за Авачу перевалиться. Может, их и не так еще много, – и нападут, так отобьемся; а может, их и совсем нет… И ты, Степан, уж не ее ли, полно, видел? -

Степан нерешительно молчал.

– Право, пойдемте, братцы! – продолжал Никита. – Будем ждать – хуже будет!

– Итти так итти, будь по-твоему! – сказал Степан. – А? Так, что ли, братцы?.. Ну, ведьма! пришел твой конец! Много побродила по свету, пора и на покой! Надо ее, братцы, покончить; она дура-дура, а в душу ей не влезешь, может, и подослана… Еще выдаст, проклятая!

– Жаль заряда на нее тратить, да и рука не подымется, – сказал Никита. – А вот что: привяжем ее, и баста!

Промышленники привели ведьму, еще не понимавшую их страшного намерения, к большому одинокому дереву почти на вершине горы.

Отчаянные вопли огласили воздух, когда Никита обвил ее веревкой и притянул к дереву. Она рвалась и ревела и наконец кинулась в ноги Никите.

– Держите, братцы, вырвется, – сказал он, взяв веревку короче и подняв шаманку.

Но она перестала биться, и дикие, жалобные звуки, сопровождаемые умоляющими телодвижениями, сменили неистовый порыв отчаяния.

– Нельзя, нельзя, старуха! – сурово говорил Никита, не поднимая головы. – Вольно было заходить на гору! Ты нам ничего не сделала худого, да сделать можешь.

И он прикручивал ее к дереву. Товарищи молча помогали ему.

– Кабы мы знали, – задумчиво промолвил Степан, – что ты не выдашь нас по глупому своему разуму, бог бы с тобой, живи!

– Да и что твоя жизнь? – говорил чувствительный Лука необыкновенно добрым и грустным голосом, – Слов нет, страшновато, как мы уйдем да останешься ты одна, да некому тебя будет отвязать, да начнешь ты умирать с голоду; да ведь пройдет, ведь как умрешь – ничего… и все мы умрем… лучше – страдать не будешь, не будешь терпеть голоду и холоду; ведь у тебя, сердечной, чай, и избушки-то нет… Нет? – спросил он, обращаясь к Степану.

– Нет.

– Ну, вот видишь! – продолжал Лука, вздохнув свободнее. – Да и детей нет, сродников нет, некому тебя пригреть, накормить, некому и пожалеть, так оно, как порассудишь…

– Лучше, гораздо лучше ей так умереть! – утвердительно порешил Тарас и крякнул: так усердно помогал он Никите.

– Ее бы так привязать, чтоб хоть лечь можно было! – заметил Иван Каменный.

– Что ты, что ты? – с испугом возразил Тарас. – Уйдет! Начнет вертеться – веревку перекрутит, а не то перегрызет.

Ничего не ответив, Каменный глубоко вздохнул.

Прикрутив старуху, промышленники, не сговариваясь, опрометью кинулись прочь. Когда исчез последний луч надежды, жалобные стоны шаманки сменились ужасными, раздирающими душу проклятиями, безумными угрозами. Эхо быстро подхватывало повторяло их, наполняя пустыню чудовищными звуками. Преследуемые ими, промышленники долго бежали, не останавливаясь и не оглядываясь, наконец перевели дух и пошли осторожно. Ночь была темна и тиха, и никакой посторонний звук не заглушал страшных воплей старухи. Уже начинало светать, когда спустились они к подножью горы, где начинался густой лес. Вдруг от каждого дерева опушки отделилась громадная тень: тихо и неожиданно окружила промышленников толпа вооруженных дикарей; грянуло несколько выстрелов, потом пронесся радостный и победоносный крик. Потом все смолкло, и опять ничто не мешало слышать диких, раздирающих проклятий и стонов безумной шаманки, повторяемых эхом пустыни.

Светает, но нет и признаков солнца. Небо, воздух, земля, воды и горы – все представляется сплошной массой тумана. Глаз не видит далее десяти шагов.

Три человека один за другим пробираются по узкой тропинке. В двух из них по одежде, лицу и разговору тотчас можно узнать туземцев. Они среднего роста, плечисты и присадисты, с огромными ртами и толстыми губами; глаза их малы, лица смуглы и плоски. На них широкие кухлянки из выделанных звериных кож, окаймленные белым собольим мехом и украшенные сзади длинными хвостами, которые теперь заткнуты за пояс. Они вооружены с ног до головы: лук, стрелы с каменными копейцами, сайдаки с ремнями из китовых жил, чекуши (костяные рогульки с четырьмя рожками на длинных ратовьях) – таково вооружение двух путников.

Третий, одетый в серый армяк и большие сапоги черной кожи, безоружен. Руки его связаны. Стан обхвачен ремнем, концы которого прикреплены к поясам туземцев, поместивших его между собою. Он пленник.

– Брыхтатын! – кричит передний туземец, повернувшись к нему.

Но пленник так погружен в свои мысли, что не слышит крика.

– Брыхтатын! – кричит другой туземец.

Пленник продолжает итти, повеся голову.

151