Три страны света - Страница 68

– Стой!!

Ямщики разом повернули головы и увидели своего смотрителя: он был бледен и грозен.

– Разбойники! куда я вас послал? что я вам приказал?

Но голос смотрителя вдруг оборвался: невдалеке показался Каютин.

– Вот вам! – сказал он, кидая смотрителю порядочную связку уток. – Я сегодня у вас ночевать останусь, так вы прикажите поджарить парочку к ужину. А вот я подстрелил и еще утку – мы ее сейчас поймаем. Ну, ребята!

Так кончились ужасы смотрителя.

Каютин по необходимости переоделся в лучшее свое платье и пошел от нечего делать бродить по селу. Кому случалось любить, строить планы к обладанию красавицей – и на первом шагу оборваться глупейшим образом; тот поймет его положение. Он громко бранил свою ветреность и строил кислые гримасы. Заметив толпу у церкви, он подошел к паперти. На ступеньках сидело несколько разных баб, горячо споривших.

– Что, тетка, свадьба, что ли, будет? – спросил у одной Каютин.

– Как же, батюшка! вот и жених скоро будет, – отвечала баба. – Вишь ты, здешние соседи.

– А кто же женится?

– Барин.

– Да я знаю, что барин! ну, а на ком? и как его фамилия?

– Семипалов, батюшка, Семипалов! и женится на раскрасивой; уж такая дюжая да румяная, что тебе только впору!

Бабы рассмеялись.

– Нешто жених чем не хорош? – пискливо спросила старушонка с черными зубами, повязанная по-мещански.

– Небось, я думаю, сын-то ей лучше приглянулся; да, вестимо, старик больше даст.

– Жених стар, верно? – спросил Каютин.

– Как сушеный гриб, прости господи, ей-богу! Ну что за неволя итти за такого! аль больно мужа понадобились, что ли?

Каютин подсел на ступеньку и продолжал расспрашивать. Бабы наперерыв рассказывали ему все, что знали и слышали о женихе и невесте: жених уже в последний раз венчается, невеста идет за него потому, что он сделал в ее пользу духовную, и прочее.

– Едут! едут! – закричало несколько голосов. Бабы вздрогнули и кинулись в церковь занять получше место. Каютин же остался на паперти в ожидании жениха.

Шестерня дряхлых лошадей тащила коляску, которая вышиною не уступала избам. Углубленная часть ее походила на скорлупу яйца, разбитого на две ровные части; сидевшие в ней касались носами друг друга. Винты, гвозди и разные медные украшения шатались и пищали, как бы плача и жалуясь на неумолимость людей, не уважающих дряхлости. В коляске сидели три старика, закутанных в шубы, несмотря на теплоту вечера. Лошадьми правил сгорбленный старик лет семидесяти; на запятках стояли два лакея, высокие и тоже седые как лунь; подпрыгивая при каждом толчке и согнувшись в дугу, они крепко держались – так казалось издали – за плечи своих господ. Лица их, и, без того мрачные, приняли грозное выражение, – вероятно потому, что опасность сломать шею, слетев с такой высоты, или кувырнуться на колени к господам представлялась им слишком ясно.

Коляска остановилась у паперти. Другие лакеи, нарочно присланные сюда заранее, кинулись отворять ступеньки, а стоявшие на запятках не обнаруживали особенной живости; они выгибали спины и морщились. Старики-господа закопошились, и один из них крикнул:

– Ну, что же вы дремлете?

Тогда лакеи с запяток схватили его подмышки, приподняли и передали своим товарищам, ожидавшим у дверец с протянутыми руками. Так высадили всех трех стариков, и каждого по два лакея повели под руки в церковь. Там их развьючили и усадили на стулья в ожидании невесты.

Каютин не мог не сознаться, что букет дряхлости так подобран, что решительно нет возможности различить стариков. Они были родные братья, а самому меньшему – жениху – стукнуло уже семьдесят. Его можно было отличить по изысканности туалета; он был завит, и из всех его седых и жиденьких волос составилось всего три-четыре колечка. Одно нарушало гармонию в его туалете; огромные плисовые сапоги, вроде охотничьих. Средний брат отличался дрожанием во всем теле; губы, загнувшиеся внутрь, по недостатку зубов, беспрерывно чмокали; глаза, полные жадности, вращались кругом, и циническая улыбка дрожала на подбородке, который после долгой разлуки обещал скоро сойтись с носом. Старший брат, с теми же чертами, но плотнее их, находился в дремоте, страшно сопел и, казалось, был полон равнодушия ко всему, что вокруг него делалось.

Вдруг в церкви произошло движение, все головы повернулись к двери и вытянулись. На клиросе запели. Каютин выдвинулся из толпы и стал на видном месте, чтоб лучше разглядеть невесту. Впереди шел высокий и полный мужчина лет под сорок; его румяное, лоснящееся и самодовольное лицо было опушено густыми черными щетинистыми бакенбардами. Белый атласный галстук с огромным бантом и стальной пряжкой, которая впилась в жирный затылок, светло-голубой жилет с серебряными разводами, фрак коричневый с золотыми пуговицами, панталоны светло-синие с красными лампасами – таков был его костюм. За ним торжественно выступала невеста, не уступавшая ему ни ростом, ни дородством. Лицо ее было кругло, с расплывшимися и потому неуловимыми чертами; щеки лоснились, вероятно благодаря тому составу, которым были приклеены к ним пряди волос, называемые височками. Цветы, атлас, кружева, ленты, брильянты украшали невесту. Робости не замечалось в ней: она шла так смело, как будто знала достовернейшим образом, что будет счастлива.

Жених вскочил с своего стула и тихонько делал знаки лакеям, кинувшимся к нему с протянутыми руками.

– Пошли, дураки! не трогайте меня! – ворчал он сквозь зубы.

Но лакеи, которых внимание было поглощено прибытием будущей госпожи, машинально взяли его под руки.