– Мальчик!
Является мальчик.
– Подведи его сюда!
Мальчик подводит повара к столу.
– Видишь? – говорит старичок и показывает повару язык.
– Вижу-с.
– Белый?
– Белый-с.
– Как снег?
– Как снег.
– Что мне с тобой сделать? – спрашивает старичок.
Максим молчит.
– А?
– Не знаю, судырь.
– Как думаешь?
– Не знаю-с.
Долгое молчание.
– Ступай! – говорит старичок, – да положи у меня еще раз грибов!!!
Максим поспешно уходит.
– Мальчик! – кричит старичок.
Входит мальчик.
– Который час?
– Половина осьмого, – докладывает мальчик.
– Ух! – говорит старичок и с отчаянием опускает голову на подушку.
Тишина. Старичок снова начинает себя ощупывать, повторяя: "Отравил! совсем отравил, разбойник! и желудок тяжел, и под ложечкой колет… уж не принять ли пилюль? не поставить ли мушку?.."
– Мальчик!
Является мальчик.
– Энгалычева подай!
Мальчик приносит несколько старых книг в серо-синей бумажной обертке.
– Очки!
Надев очки, старичок читает. По мере чтения лицо его делается беспокойнее. Наконец в волнении он начинает читать вслух:
– "При ощущении тяжести в животе, урчании…"
Старичок прислушивается к своему животу. "Урчит! урчит!" – восклицает он с ужасом и продолжает читать:
– "…боли под ложечкой, нечистоты языка, позыву к отрыжке…"
Старичок насильственно рыгает. "Так, и отрыжка есть!" – говорит он.
– "нервической зевоте…"
"Ну, зевота страшная целый вечер! – восклицает пугливо старичок и потом с наслаждением зевает несколько раз сряду, приговаривая беспокойным голосом: – Вот и еще! вот и еще!.."
– "…жару в голове, биении в висках…"
Старичок пробует себе голову. "Так и есть: горяча! Ну, биения в висках, кажется, нет, – говорит он, пробуя виски. – Или есть?.. да, есть! точно, есть!.. Прошу покорно… начинается тифус, чистейший тифус… Ай да грибки! угостил!.. Не поставить ли хрену к вискам? или к ногам горчицы?.. а не то прямо не приплюснуть ли мушку на животе?.." Кричит:
– Мальчик!
Является мальчик.
– Скажи повару… нет, поди, ничего не надо.
"Лучше подожду, – говорит старичок, – пока начнется… Вот и Энгалычев пишет: не принимать решительных средств, пока болезнь совершенно не определится".
Старичок закрывает глаза и ждет. Проходит минут десять. "Начинается… или нет? – говорит он, приподнимаясь; и вся фигура его превращается в вопросительный знак, он прислушивается к своему животу, пробует себе лоб‹ виски, живот… – А, вот началось! началось! – кричит он так громко, что мальчик в прихожей вздрагивает и просыпается… – Нет, ничего, – продолжает старичок тише и спокойнее. – Лучше я чем-нибудь займусь, так оно тем временем и начнется… определится… тогда и меры приму… А чем бы заняться?.. А!.."
– Мальчик! – кричит старичок.
Является мальчик.
– Ты что делаешь?
– Ничего-с.
– Который час?
– Тридцать пять минут девятого.
– Тебе хочется спать?
– Хочется.
– И если тебя пустить, ты вот сейчас и заснешь?
– Засну-с.
– Поди вон.
Мальчик уходит. Старичок закрывает глаза и делает усилие заснуть. Но усилия его напрасны.
– Сонуля!
Является мальчик.
– Подай Удина.
Мальчик приносит книгу. Старичок берет ее и через минуту оставляет… "Вот и Удин, – говорит он, – советует не принимать решительных мер, пока болезнь не определится…", затем им овладевает неестественная зевота. Он зевает с вариациями и фиоритурами, вытягивая бесконечные: "а-а-а-а о-о-о-о у-у-у-у…"
– Мальчик!
Является мальчик.
– Который час?
– Сорок три минуты девятого.
Тишина.
– Мальчик!
Является мальчик.
– Подай станок!
Мальчик приносит небольшой токарный станок. Старичок начинает пилить и строгать. Мальчик светит, стоя перед станком. Однообразное визжанье подпилка скоро убаюкивает его. Он спит, слегка покачиваясь. Наконец рука его ослабевает и раскрывается, подсвечник с резким звоном падает на пол. Мальчик вздрагивает, спешит поймать подсвечник и опять становится на прежнее место. Старичок поднимает голову и дает ему легкий щелчок. Снова раздается однообразное визжанье подпилка. Но через минуту старичок оставляет свою работу.
– Возьми прочь.
Мальчик уносит станок.
– Ты что видел во сне? – спрашивает старичок, когда он возвращается.
Мальчик, переминаясь, молчит, но старичок, уже не спрашивает – ни есть ли у него уши и слышит ли он, ни есть ли у него язык: он уж позабыл свой вопрос.
Он снова начинает зевать глухо, протяжно, убийственно…
Так проходит минут пять.
Старичок обращается к потолку: видит серых птиц, амуров и муз с арфами; к стене: видит желтое пламя, а над ним черный ус дыма, то сокращающийся, то вырастающий почти до потолка; видит нагорелую шапку светильни, которая то черна, то вдруг покраснеет, то вместе и красна и черна… Апатия, глубокая апатия выражается на лице старичка. Он обращается к самому себе: снова прислушивается к своему желудку, ощупывает себя до последнего ногтя; заглядывает то в Энгалычева, то в Удина, требует еще медицинскую книгу, известную в доме под именем Пекина, читает… Беспокойство, заснувшее на минуту, снова с страшною силой пробуждается в нем: лицо его покрывается смертельной бледностью.
– Мальчик! – кричит он.
Является мальчик.
– Спроси у Анисьи шпанскую мушку и глауберову соль… да скажи Максиму, чтоб приготовил шесть горчишников самых крепких… Пусть затопит плиту, чтоб был огонь, если понадобится припарки ставить.
Но благодетельный голос еще не совсем замер в душе его. Отдав приказание, старичок во второй раз тотчас же отменяет его.